В нашем доме, в нашем доме, в нашем доме -
сквозняки, сквозняки.
Да под ветром корежится крыша...
(Булат Окуджава)
Оглядываюсь назад и всматриваюсь в первые признаки шторма, сотрясающего сегодня наш американский дом, еще вчера казавшийся неуязвимым, незыблемым, вечным. Признаки, свидетелем которых я стал с середины 70-х годов прошлого века, но смысл и значение которых начинают доходить до меня только сейчас.
О минувшем — зачем?
Я полюбил эту страну, но не с первого взгляда.
Не все мне в ней нравилось поначалу, не все радовало. Кое-что казалось странным и даже нелепым. Разочаровал облик городов: перевес прагматики над эстетикой. Удивил тот же перевес в том, как одеваются мои новые сограждане — лишь бы было удобно и практично. С грустью заметил, что женщины как-то не очень стараются выглядеть женственными, и что это сказывается на их походке: в ней меньше плавности и изящества, присущих их европейским сестрам.
Но прошло два-три года, и я почувствовал себя здесь, как рыба в воде. Которой повезло очутиться в самом лучшем океане на планете. «Счастливчик! —пела душа. — Ты проживешь вторую половину жизни в разумном мире, управляемом не идеологией, а здравым смыслом. В мире, где нет навязанного единомыслия, нет политических репрессий, унизительного страха, цензуры, оглушительной государственной демагогии и отвратительного вранья».
Я категорически не верил, что эти и подобные им прелести могут произрасти на американской почве. Дурные предчувствия не проникали в мою голову, опьяненную воздухом наконец-то обретенной свободы и общением с юными американцами, в гущу которых я попал почти сразу же после приезда. Что может грозить Америке, флагману свободного мира, прекрасно оснащенному и мощному кораблю? Наш корабль непотопляем. Он справится с любыми напастями, преодолеет любую непогоду. Не зря отцы-основатели Америки заложили в него чудодейственный защитный механизм — сдержки и противовесы.
И что мы видим сегодня? Корабль качает, трясет, он сильно накренился на левый борт. Реакция пассажиров? Судя по недавним опросам, многим из них этот крен нравится. Социализм, говорят они, лучше капитализма. Справедливее, надежнее, щедрее. Среди молодых респондентов (от 18 до 34 лет) процент любителей социализма перевалил за половину. А тряска и качка из-за чего? Очень просто: из-за определенного контингента пассажиров, за которым тянется длинный шлейф пороков и преступлений. И рабство пошло от них, и колониализм, и войны, и угнетение, и расизм, пропитавший все, что создано их разумом и руками. От биологии и математики до музыки и литературы. Даже сеть американских автомагистралей не свободна от этого зла: скоростные дороги проложили поближе к районам, где проживают расовые меньшинства! Чтобы уберечь от выхлопных газов белое население…
Моя реакция на этот бред и то невероятное, что происходит сегодня с моей второй родиной? Вначале был шок. Растерянность. Слишком уж неожиданно и быстро распадался мир, казавшийся разумным и незыблемым. Потом явилась мысль, что внезапность эта — кажущаяся. Что кризис, разразившийся летом 2020 года, эти летящие с пьедесталов памятники, горящие городские кварталы, убийства, грабежи, эти демонстративные вставания на колени, гневные обвинения и истошные покаяния — что эта бомба, разорвавшаяся сегодня, наполнялась взрывчаткой постепенно, исподволь. Неужто я проморгал что-то важное, не распознал симптомов зарождающейся болезни, не услышал тревожных сигналов? Да нет же! И симптомы видел, и сигналы слышал — они возникли за шесть лет до моего появления в Америке, во время «молодежной революции» 1968 года. Но — не достало у меня ума и прозорливости, чтобы узреть потенциальную опасность странных диссонансов, чуждых фундаментальным американским ценностям. Они царапали мой слух, но серьезного беспокойства не вызывали. В конце концов, — нашептывал мне мой внутренний голос, — даже самая прекрасная музыка не обходится без диссонансов. Есть они и в прекрасной Америке. Как же без них? Нерешенные проблемы, противоречия, контрасты света и тени — это нормально. Все это есть в любом здоровом, свободном и разумно организованном обществе. Оно справится со своими проблемами, иначе быть не может.
Я был неправ. Замеченные мной проблемы не только не решены: они усугубились. Заострились до опасного предела. И я решил снова взглянуть на то, что удивляло меня и тревожило в прежней Америке, но на сей раз — более пристально. И непременно через призму сегодняшнего дня. Для чего? Чтобы лучше понять, как назревала, как складывалась буря, разгулявшаяся нынче на наших просторах. Это, в свою очередь, поможет осознать степень ее опасности для нашего терпящего бедствие корабля.
Хотели как лучше….
Черно-белая проблема Америки заинтриговала меня всерьез с того момента, когда она коснулась непосредственно меня. Случилось это через полтора месяца после прибытия в эту страну. Приезжаю в Оберлинский колледж, где неожиданно открылась вакансия на скромную должность директора Русского дома — общежития для студентов, изучающих русский язык. Под конец интенсивных двухдневных «смотрин» декан сообщает мне, что я им подхожу по всем параметрам и на работу принят. “Tentatively”, — добавил он после маленькой паузы. То есть, условно. Потому как если до истечения срока подачи заявлений у меня появится чернокожий соперник или соперница, должность достанется ему или ей — в соответствии с федеральным законом под названием Affirmative action. На русской кафедре мне объяснили, что в переводе это значит «Утвердительное действие» или, если ближе к сути, — «Положительная дискриминация». Надо же! Век живи, век учись. Выходит, что я, обожженный советским опытом, ошибался, считая, что дискриминация есть действие сугубо отрицательное! Всегда и везде. И подлое к тому же, ибо все эти омерзительные и постыдные процентные нормы и квоты от публики скрывались: государственная тайна! И вот оказывается здесь, в приютившей меня великой стране, ее используют во благо! Для помощи тем, кому не повезло, кто страдал от несправедливости в прошлом и сегодня заслуживает особой заботы и специальных льгот. Через короткое время зерна положительной дискриминации, посеянные президентом Линдоном Джонсоном в середине 1960-х, дадут, мягко говоря, весьма сомнительные всходы. Лично на мне этот закон не отразился, новых претендентов не оказалось, так что в августе 1974 года мы с моей женой Лидой благополучно въехали в скромную директорскую квартиру на первом этаже старинного кирпичного особняка с вывеской над входом: РУССКИЙ ДОМ.
Прямо напротив нашего общежития располагался Немецкий дом, чуть подальше — Испанский и Еврейский (Hebrew House), еще дальше — Французский и Азиатский. В каждом из них жили студенты разных рас и этносов. Объединяло их лишь одно: избранный ими иностранный язык. Был у нас и Африканский дом, самое крупное из так называемых «программных» общежитий. В нем могли разместиться 66 студентов, которые, как сказано в информационном листке, «хотят углубить свое понимание культур, традиций и проблем африканских, афроамериканских и афро-карибских обществ». Население этого общежития было гомогенным: оно состояло из афроамериканцев и чернокожих студентов из других стран. Как видно, там бывали свободные места. Знаю об этом потому, что активисты из Африканского дома едва не переманили к себе студентку из моего общежития. Валери Б., «Валя», миловидная и стройная, с большими лучистыми глазами, изучала русский язык и обладала чистым, приятного тембра сопрано. Быстро освоила песни Окуджавы и Новеллы Матвеевой, и я включил ее в состав женского трио, которое, под мой скромный гитарный аккомпанемент, выступало с бардовским репертуаром как в Оберлине, так и за его пределами. Соплеменникам Валери из Африканского дома все это крайне не понравилось. Русский дом? Русский язык? Русские песни? Чужая, белая культура! Нечего тебе там делать. А ну, давай, переселяйся из русского в африканский дом! И поскорее! Рассказывая мне об этом, Валери плакала навзрыд. Из ее лучистых глаз катились слезы. Спросила моего совета: как поступить? Поддаться или не поддаться? «Подумай как следует и решай сама», был мой ответ. «Подумала, — сказала она через несколько дней. — Никуда я отсюда не уйду».
Что ж, девушка с характером. Устояла перед давлением активистов и требованием новой моды, смысл которой был таким: прощай, интеграция; здравствуй, сегрегация! Студенческие кафетерии нашего кампуса ярко демонстрировали эту моду: чернокожие студенты садились за отдельные столы, не желая смешиваться с белыми или азиатами. Между тем, белые студенты, как ни в чем не бывало, пользовались любым случаем, чтобы выразить сочувствие и поддержку своим чернокожим братьям. Приходили в Африканский дом, когда там устраивались обсуждения расовых проблем. И уходили сконфуженные: непрошеных гостей заворачивали обратно со словами «Спасибо, обойдемся без вас». Выглядело это, мягко говоря, не очень хорошо. Можно даже сказать — некрасиво. Но открыто не осуждалось никем. Ни администрацией, ни студенческим сообществом. Хотят отмежеваться, отгородиться от своих соучеников с другим цветом кожи — их дело, их право.
С годами это желание обособиться породило удивительный по своей причудливости плод: раздельные выпускные церемонии. Черным студентам начали вручать дипломы на особом, отдельном торжестве. 21 мая 2019 года газета Washington Examiner отметила, что к этой неслыханной практике перешли уже более 75-ти вузов страны. Добавив, что Национальная ассоциация ученых назвала раздельные выпускные церемонии примером «новой сегрегации» в университетских городках. «В докладе — читаем далее — четко указывается, что «неосегрегация является питательной средой расовых конфликтов в американском обществе. Она прививает молодым людям готовность цепляться за идентичность жертвы — вместо стремления стать позитивным членом более широкого сообщества. Нет сомнения, что происходящее в нашем обществе разжигание расового недовольства в значительной мере является тщательно продуманным продуктом неосегрегации в студенческой среде». https://www.washingtonexaminer.com/red-alert-politics/more-than-75-colleges-host-blacks-only-graduation-ceremonies
Ну, а как на все это реагирует американское общество? Оно растеряно и подавлено. Сколько сил и жизней было положено, чтобы отменить, а затем преодолеть последствия рабства! Какие замечательные законы были приняты, чтобы потомки рабов имели все положенные американцам гражданские права! К законам о правах добавились специальные привилегии и льготы в рамках программы президента Линкольна Джонсона «Великое общество», начатой в 1964 году. И продолженной тем самым законом о «положительной дискриминации», с которым я столкнулся, едва очутившись в Америке. Что и говорить: за последние полвека в жизни афроамериканцев произошли заметные улучшения. У них появился свой средний класс, появились успешные бизнесмены и богатые, преуспевающие люди. Миллионеры и миллиардеры. Безработица (к 2020 году)_сократилась до рекордного уровня. И на тебе: с одной стороны неоспоримый прогресс, с другой — добровольная сегрегация, представление о себе как о жертве «системного расизма», эскалация недовольства, завершившаяся колоссальным взрывом насилия, прокатившегося летом 2020 года по двум сотням американских городов.
Чем было вызвано это резкое повышение расовой температуры, эта неудержимая радикализация большой части черного населения, особенно молодежи? По-видимому, главной причиной этого послужило чувство разочарования. Им, как и многим другим американцам, стало очевидно, что законы о гражданских правах, пособия и льготы не дали ожидаемых результатов, не решили всех проблем цветного населения. К тому же некоторые из этих благ обернулись злом — оказались тем лекарством, которое чревато тяжелыми побочными эффектами. Более всего отличилась в этом смысле программа денежной помощи матерям-одиночкам. Таящиеся в ней опасности открылись чиновнику Министерства труда, будущему сенатору-демократу Патрику Мойнихэму, уже в 1965 году, на следующий год после ее внедрения.
Злокачественная белизна
В исследовании Патрика Мойнихэма утверждалось, что щедрые выплаты за каждого ребенка, родившегося вне брака, разрушают негритянскую семью. В конце 50-х годов количество чернокожих внебрачных детей составляло 15%. В 1965 году оно подскочило до 24-х! «Прогрессивная общественность» дружно и громко осудила своего однопартийца и отмела с порога его выводы и рекомендации. «Великое общество» преспокойно продолжало подпитывать безотцовщину, пополняя свежими подкреплениями городские уличные банды. Сегодня число чернокожих детей, живущих без отцов, достигло 70-ти процентов! Судьба их незавидна. Большинство этих детей не получает полноценного образования, многие из них не умеют читать и считать и, не имея никаких перспектив получить работу, идут на улицы — заниматься мелким воровством или продавать наркотики. Многие обзаводятся оружием и запросто пускают его в ход. Так называемые «внутренние районы» наших больших городов напоминают зону военных действий. Перестрелки происходят там почти ежедневно, и число убитых достигает нескольких тысяч в год. Афроамериканцы составляют 38,2 процентов обитателей американских тюрем, хотя их доля в населении страны — всего лишь 13,4%. Удручающая статистика, хорошо известная чернокожим гражданам США, как и то, что среди черных непропорционально много бедных и бездомных. Чем же все это вызвано? Где корень зла? В чем причина того, что полувековые попытки улучшить положение цветного меньшинства не дали ожидаемых результатов?
Интересные и убедительные ответы на эти вопросы можно найти в работах Томаса Соуэлла https://en.wikipedia.org/wiki/Thomas_Sowell и других авторов из немногочисленной когорты афроамериканских мыслителей консервативного направления. К великому сожалению, более привлекательными и понятными оказались для их соплеменников другие ответы. Согласно которым корень зла заключен в глубинном, системном расизме, который никуда не ушел со времен рабства. И который вряд ли когда-либо исчезнет, пока большинство в этой стране составляют люди белой расы. Почему? Потому что эти люди изначально, генетически ущербны. Не верите? Загляните в солидный медицинский журнал, где черным по белому сказано следующее:
Белизна — это состояние, которое человек сначала приобретает, а затем имеет — злокачественное, паразитоподобное состояние, к которому белые люди имеют особую восприимчивость и которое заставляет белых людей ненавидеть и терроризировать.
Статья в журнале Американской психоаналитической ассоциации называется «О наличии белизны». https://journals.sagepub.com/doi/abs/10.1177/00030651211008507
Ее автор, профессор-психоаналитик Дональд Мосс, убежден, что надежного лекарства от этого психического недуга пока не существует.
Надо думать, что профессор с нетерпением ожидает появления такого снадобья: он имел несчастье родиться белым. А, может, и не ожидает: не исключено, что он ни капельки не верит в свой наукообразный расистский бред и продвигает его из чисто карьерных соображений. Как, наверное, и генерал Марк Милли, Председатель объединенного комитета начальников штабов, который заявил недавно, что белый человек страдает тяжелым недугом под названием white rage. Rage — емкое слово, вмещающее в себя такие понятия, как ярость, гнев, злоба, бешенство.
Разоблачением пороков белизны занимаются политики из демпартии (включая президента страны), профессора вузов, школьные учителя и администраторы, журналисты, издатели, руководители государственных ведомств и частных корпораций. В рекордный срок была разработана «Критическая расовая теория», нехитрые премудрости которой изучаются в учебных заведениях и всевозможных учреждениях и организациях, вплоть до армии и военно-морского флота. Изгнанием демонов белого расизма из сознания и подсознания детей и взрослых занимаются преподаватели школ и специальные высокооплачиваемые инструкторы.
Как реагируют родители детей, которых заставляют писать сочинения на тему «Как я стал расистом» и осуждать своих мам и пап за их принадлежность к токсичной расе? По-разному. Некоторые оказывают сопротивление, выступают с протестами, переводят своих чад в частные школы и на home schooling, то есть обучают их дома. Много ли таких родителей? Нет. Тем не менее, министр юстиции Меррик Гарланд посчитал необходимым объявить (4-го октября), что протестующие папы и мамы будут привлекаться к ответственности в качестве внутренних террористов(!). Еще меньше диссидентов среди школьных учителей: слишком большой риск быть уволенным с ярлыком: «Расист!». Нынешнее поколение американцев проявляет чудеса терпимости и не протестует активно против навязываемой им левым лагерем деструктивной политики. Их как-то не очень колышет ни хлещущий с юга гигантский поток нелегальных мигрантов; ни то, что Америка утратила обретенную предыдущей администрацией энергетическую независимость; ни резкий рост цен; ни радикальная культурная революция под зловещим лозунгом cancel culture; ни отмена свободы слова в социальных сетях; ни попытки левых реформировать систему выборов в пользу демпартии, которая, в результате, может получить в свои руки неограниченную и несменяемую власть; ни унизительные провалы в международной политике. Еще тревожнее то, что многие наши сограждане в упор не видят (или не хотят видеть) никаких деформаций и провалов. Что случилось с нами? С землей свободных, родиной отважных, как поется в последней строке каждого куплета нашего национального гимна?
Тут самый раз вновь оглянуться назад, во времена, когда сегодняшние американские политики, чиновники, юристы, профессора, учителя школ, журналисты, деятели искусств, руководители крупных корпораций, в большинстве своем — активные союзники сильно полевевшей демпартии, были юными студентами, в головах которых складывалось их мировоззрение, формировались вкусы и предпочтения. Молодые мозги, как известно, охотно и быстро усваивают новые веяния и идеи, особенно самые свежие и смелые, бросающие вызов устоявшимся, замшелым представлениям и взглядам.
Племя молодое, загадочное
«Я НИКОГДА НЕ ВЫЙДУ ЗАМУЖ!»
Нередко бывало, что оценки и суждения представителей этого племени ставили меня в тупик. Я не слышал ничего подобного в моей прежней жизни. И не предполагал, что услышу в Америке, которую я знал по ее поэзии, прозе, музыке, по ее лучшим фильмам. Едва поселившись в Русском доме, я начал знакомить его обитателей с песнями наших поэтов-певцов. К моему удивлению, они их полюбили мгновенно. И сами запели — Окуджаву, Галича, Высоцкого, Матвееву, Кима. Нравилось им не все. Смущали и настораживали песни о любви, о женщине. Исполняя их на моих лекциях-концертах, предупреждали аудиторию, что, мол, эту песню я хотя и спою, но считаю не совсем правильной. Коробили эти подозрительные песни в большей степени представительниц прекрасного пола, который они не желали признавать прекрасным и достойным преклонения и воспевания. «Ваше величество, женщина»? «Богиня», перед которой «вдруг захотелось в ноженьки валиться, поверить в очарованность свою»? Призывы типа «Вы пропойте, вы пропойте, славу женщине моей»? Это все из патриархальной культуры, из рыцарско-трубадурских времен! Не надо нас воспевать. Мы, современные женщины, во всем равны мужчинам. Не слабее их. И абсолютно от них независимы. Нам не понятна и чужда «Девушка из харчевни» Новеллы Матвеевой, в ее иррациональной, безответной любви к тому, кто «уходил к другой иль просто был неизвестно где» есть что-то жалкое и даже рабское…
Феминизм. Я слышал это слово раньше, и вот, наконец, понял, что оно значит. И в какие крайности эта идеология может завести. Я понял также, что мне надо срочно менять свое поведение. И вытравить из себя старомодную питерскую галантность. Ох, не легкая это работа — избавляться от въевшихся с юности условных рефлексов. Попробуй удержаться, когда видишь на улице миниатюрную, как статуэтка, девочку азиатского вида с огромным чемоданом в руках. Прилетела (из Южной Кореи?) к началу учебного года, идет в общежитие. Точнее — ковыляет, сражаясь со своим чемоданом. Еле тащится. Студенты мужского пола проходят мимо с деланно рассеянным видом. Законопослушные. Хоть и не писаны эти законы, но выполнять надо. Чтоб не слыть «мужским шовинистом». Не вынесла моя питерская душа. Подошел к бедняжке, спросил: «Вы не обидитесь, если я…» «Никак нет!», ответила с улыбкой девушка из Азии, куда феминизм в его радикальной ипостаси, как видно, еще не добрался. Молодые оберлинки американского разлива в подобных ситуациях вели себя иначе. Возвращаюсь в Русский дом после ужина в просторном кафетерии Немецкого дома, где у нас был свой «русский стол». Чуть позади — одна из проживающих в Русском доме студенток. Открываю наружную дверь, тугую, на мощной пружине, и держу ее перед подошедшей девушкой. А она стоит, как вкопанная. Я жду. Ладно, говорит она наконец. Окей. Я войду, но при условии: завтра в это же время я открою дверь для вас. И мы будем квиты. Ровно через сутки, выйдя из Немецкого дома, я увидел через дорогу, что моя искательница реванша уже дежурит у входа в Русский дом. Ритуал был выполнен. Сатисфакция получена.
Врезался в мою память разговор с Деби, американской итальянкой с ангельским личиком, у которой было и другое достоинство: она быстро научилась говорить по-русски свободно и правильно. Сидим в гостиной Русского дома. Беседуем. «Кем ты хочешь стать? — спрашиваю. — Какую профессию выберешь?». И вот что слышу в ответ: она будет врачом. И притом — хорошим. Не хуже, чем врачи-мужчины. Они, мужики, должны увидеть, на что способна женщина. «Это моя мечта, моя цель, — говорит Деби, и ее ангельское лицо обретает выражение суровой решимости. — И ради нее я откажусь от всего, что может мне помешать. Никаких романов, никакой семьи». «Ты что, некогда не выйдешь замуж?» «Никогда!». Мне стало не по себе, сердце сжалось: эта юная красавица хочет стать старой девой?! Чтобы что-то кому-то доказать!
Я рад, что могу написать здесь о незаурядной внешности моей бывшей студентки. Там, в моем колледже, внешность женщины была запретной темой. Мои ребята объяснили мне, что говорить одобрительно о чьем-либо лице или фигуре — это «лукизм», от английского look, то есть вид, наружность. Это «микроагрессия», травмирующая людей, которым не повезло по части внешности. Женщины хотят, чтобы их ценили за их содержание, а не за форму. Они не желают, чтобы на них смотрели, как на сексуальный объект. Признаюсь: мне это политкорректное правило не понравилось, и я так и не привык ему следовать со всей требуемой строгостью. То и дело срываюсь. До сих пор…
Американские мужчины поступили иначе. Они подчинились новым правилам — и проявили чудеса самоконтроля. Из американской культуры исчезла культура флирта. Студенты и студентки вели себя, будто все они — одного пола. Сидят или стоят рядышком – и нисколечки не волнуются, будто малые дети, которым до полового созревания еще годы и годы. Мужчины не позволяют себе никакого заигрывания, никаких намеков или красноречивых взглядов. Полное безразличие. Асексуальность. Но довольно скоро я убедился, что отказ от флирта отнюдь не мешает нашим студентам заниматься любовью. Секса в нашем городке было сколько угодно, и все, включая администрацию, относились к этому совершенно спокойно.
Как-то раз я решился на эксперимент: снял с вешалки и подал зимнюю куртку Джейн, девушке веселой, с острым, ироничным умом. Результат был неоднозначным, но, в общем и целом, обнадеживающим. Джейн преспокойно приняла мою услугу, озорно хохотнула и произнесла: “Male chauvinist pig!” Дословно: «Мужская шовинистическая свинья!» Эта сценка и наше дальнейшее общение подтвердили мою гипотезу: Джейн относилась к феминизму с некоторой долей скепсиса. Могла поговорить о правах и претензиях женщин, но делала это спокойно и сдержанно, без фанатизма. Не совершала нелепых демаршей.
Увы, Джейн была исключением. Многие ее сверстники попадали в плен безоглядной веры, возвышенной, святой, напоминавшей мне ту, о которой я пел в своей далекой юности:
С верой святой в наше дело
В бой поспешим поскорей.
В какое же дело свято верили мои молодые сограждане? За какой cause (их любимое слово) они бросались в бой? «Наших дел» у них было несколько, но все они имели одну и ту же подоплеку, один и тот же общий принцип: в любом конфликте прав и достоин защиты тот, кто мал и слаб. Потому и знамя феминизма подхватили, что женщины, хотя их и больше количественно, долго считались «слабым полом» и не получали всех прав, которыми пользовались мужчины. Даже великий и прогрессивный Карл Маркс, заполняя опросную анкету, написал, что в женщинах больше всего ценит слабость! А в мужчинах — силу. Но его отчасти можно простить: давно это было, во времена неизжитых патриархальных предрассудков. Он, надо думать, и сексуальные меньшинства не жаловал и высказался бы против предоставления им равных прав.
Студенты Оберлина наверняка простили бы Марксу и этот грех: пиетет к вождю мирового пролетариата они восприняли от своих профессоров-марксистов, коих было у нас немало, особенно на гуманитарных кафедрах. Сексменьшинства пользовались у оберлинцев полным пониманием и почетом. В здании под названием Wilder на дверях одной из студенческих организаций красовалась табличка: GAY, LESBIAN AND BISEXUAL CLUB. В студенческом городке регулярно устраивались «гей-прайд-парады», причудливые демонстрации «гомосексуальной гордости», привлекавшие массу гетеросексуальной публики. Колледжское начальство устраивало семинары для директоров общежитий, где нам объясняли, как это важно и необходимо: заботиться о приверженцах нетрадиционной любви. Однажды нас обязали явиться со своими ассистентами (их избирали студенты общежития) на специальный семинар, где нам показали два фильма. Один — о технике мужской мастурбации, другой — о технике гомосексуальной любви. Смотреть на эту порнографическую бредятину, сидя рядом со своей студенткой, — удовольствие, доложу я вам, намного ниже среднего. Как только погас экран, я ретировался. «Ада» (русская версия ее имени) удалилась вслед за мной. Обсуждение увиденного прошло без нас...
Синдром по имени бэмби
Тот же критерий — вставай на защиту того, кто меньше и слабее — срабатывал везде, о каких бы меньшинствах ни шла речь. Странно: взрослые, казалось бы, люди, а мыслят как-то уж очень по-детски, наивно, вопреки очевидным фактам и здравому смыслу. Мне кажется, я наконец понял, откуда это пошло, как сложился этот инфантильный стереотип, который, как мы увидим ниже, никуда не делся за все эти годы. Его сформировала вездесущая, всепроникающая американская массовая культура, неустанно поставляющая духовную пищу поколениям детей и подростков. Как завороженные, листали они забавные рисованные комиксы и смотрели увлекательные мультфильмы типа серии о коте Томе и мыши Джерри. В них, как правило, действуют два героя. Один большой и хищный, другой — маленький и слабый, но на редкость смышленый: он ловко спасается от вечно гоняющегося за ним врага. С каким персонажем идентифицируются юные зрители? Конечно же, с этим обаятельным и находчивым малышом! Эта эмоциональная реакция впитывается в сознание и подсознание, она становится устойчивым условным рефлексом и нередко сбивает с толку взрослых людей, подсказывая им ошибочные решения и действия.
Даже гениальный и этически безукоризненный диснеевский "Бэмби" ухитрился доставить некоторые неприятности Америке, которая немедленно влюбилась в его очаровательных героев. И начала нежно заботиться о своих северных оленях. В частности, стала еще энергичнее отстреливать их заклятых врагов — серых волков. И что же? Хищников пришлось завозить обратно: расплодившиеся и разленившиеся потомки прелестного Бэмби стали жиреть, болеть, поедать траву где попало и объедать деревья. Результат: резко уменьшилось количество полезных птиц и гигантски увеличилось количество вредных насекомых и рептилий. Плюс ряд других отрицательных эффектов. Слава богу, волки вернулись в родные места, и природный баланс, наконец, восстановлен...
Это нормально, это вполне по-человечески — проявлять сочувствие к "братьям нашим меньшим", как сказал почти сто лет назад Сергей Есенин. В том числе к олененку Бэмби и мыши Джерри, а также к людям — к тем, кто заслуживает сочувствия и поддержки. Вот тут-то, как говорится, и собака зарыта. Заслуживают — не все! Увы, многие из нас не в состоянии вовремя проконтролировать свои чувства и трезво, "по—взрослому", без романтики взглянуть на предмет своей любви, на его истинную сущность. И тогда уж решать, кто ее достоин, а кто нет...
У взрослых людей приобретенные в детстве рефлексы корректируются, фильтруются зрелым сознанием, поверяются накопленным опытом и впитанной ими «взрослой» культурой. В головах молодых американцев 70-80-х годов такого надежного фильтра не было. Их интеллект не получал той информации, которая была доступна среднему классу предшествующих поколений. Им не хватало необходимого багажа, недоставало знаний в таких областях, как история, экономика, география, международная политика. Я понял это, когда стал преподавать в Оберлине и, параллельно, в Русской летней школе
Норвичского университета в штате Вермонт. Оказалось, что мои студенты и аспиранты слабо знают классическую литературу, живопись, музыку. «Помните, в «Фаусте» Гете есть похожая сцена?» — говорю я им на лекции. И по глазам вижу, что не помнят. Забыли? Нет. Не читали. В школах-колледжах не проходили, а сами не удосужились.
Как и почему это произошло исследовал и объяснил профессор Алан Блум в своем бестселлере, вышедшем в 1987 году. Он назывался «Закрытие американского разума: Как высшее образование подвело демократию и обеднило души сегодняшних студентов» (The Closing of the American Mind: How Higher Education Has Failed Democracy and Impoverished the Souls of Today’s Students). Обеднение душ началось в университетах и продолжилось в школах, о чем свидетельствует Сюзан Джакоби в книге «Эпоха американской неразумности». (Susan Jacoby. The Age of American Unreason. 2008). Обе книги описывают первую из роковых отмен, произведенных американскими левыми, адептами мультикультурализма и релятивизма: отмену классического канона в гуманитарном образовании, отказ от культуры, созданной
«Мертвыми Белыми Мужчинами». Книги наделали много шума, но деградация образования не только не прекратилась — она ускорилась.
В том же 1987 году описанное Алланом Блюмом закрытие американского разума предстало перед моими глазами. Читаю в Оберлине семестровый курс по советской неофициальной культуре. По-английски. Обратите внимание, говорю: советская культура формировалась совсем не так, как в западных странах, в частности – в Америке. Большевики вводили культуру в желаемые им рамки, отсекая все ненужное. Даже такую трудноуправляемую стихию, как культура массовая, популярная. А в Америке она складывалась органично, спонтанно, снизу. Подкрепляю свои слова соответствующими источниками. Да, говорят мои слушатели, мы поняли: одна культура росла снизу, а другая насаждалась сверху. Но это не значит, что один путь хуже или лучше другого. Мы избегаем оценочных суждений, не признаем каких-либо качественных отличий между культурами.
Только между культурами? — спрашиваю. А между различными формами государственного устройства, между уровнями развития общества качественные отличия есть? Они есть, отвечают, но мы избегаем сравнений и оценок. Не имеем права судить. У всего сущего есть какие-то основания. Любая форма общества, раз она сложилась, была необходима. Забудьте, профессор, про уровни развития. Каждое общество ценно по-своему. Важно, как оценивают себя сами члены общества. Людоеды, например, считали, что иначе они жить не могут и не должны. Для них их образ жизни был единственно возможным, и не наше дело ставить им оценки с точки зрения каких-то абстрактных принципов или критериев.
— Значит, никакие критерии не приложимы? – Ни в коем случае. Универсальных критериев нет. Как нет и объективной истины. — Ну, а ценность человеческой жизни? Она безусловна для вас? – со слабой надеждой спрашиваю я. – Нет! В разных культурах к феномену жизни относятся по-разному. Стали ли бы вы уговаривать каннибалов не убивать и не есть людей?! Абсурд!
Далее мне вежливо пояснили, что понятия добра и зла к человеческой деятельности не приложимы, понятия эти наивны, они устарели, ненаучны, ибо пришли из религии. Мальчики и девочки, при одном только упоминании мною нравственных критериев, Добра и Зла, снисходительно заулыбались…
Отмена классического канона, постмодернизм, деконструктивизм, релятивизм, неомарксизм философов Франкфуртской школы, с готовностью подхваченный американской профессурой, — вот что подточило наш разум и подготовило сегодняшний политический и нравственный кризис, смещение понятий, неспособность различать Добро и Зло.
Парадоксы сострадательности
Заговорите с нынешними студентами о Ближнем Востоке, об Израиле — и вы немедленно вспомните хищного Тома, преследующего бедного Джерри. Ну, там все ясно, — услышите в ответ. У евреев есть государство, крепкая экономика, мощная армия. А у палестинского меньшинства нет ничего. Они — страдающая сторона и нуждаются в нашей поддержке. Несмотря на то, что им иногда приходится совершать террористические акты. И еще вам они расскажут про BDS, международное движение, требующее бойкотировать Израиль, не вкладывать денег в его экономику и подвергать его всевозможным санкциям. То есть, сделать все, чтобы это государство перестало существовать.
Активисты BDS присутствуют и энергично действуют в большинстве американских кампусов. Итоги их деятельности красноречиво иллюстрирует эксперимент в университете города Портленд (штат Орегон). Режиссер и независимый журналист Ами Горовиц останавливал студентов и предлагал им пожертвовать деньги на операции ХАМАСа против гражданских объектов в Израиле: кафе, школ, больниц и синагог. Ему удалось собрать сотни долларов. Всего за один час…
Вот такие пироги. Гуманные защитники расовых меньшинств, горячие союзники геев, лесбиянок, бисексуалов и трансгендеров, не задумываясь, жертвуют свои кровные террористам, жаждущим крови мирных израильтян. Как тут не вспомнить Николая Бердяева, который предупреждал о том, насколько опасна «смесь ложной чувствительности и аффектированной сострадательности с жестокостью и злобной мстительностью. Сентиментальность часто ведёт к жестокости. Это — закон душевной жизни». Или Фридриха Ницше, сказавшего о том же парадоксе другими словами: «Ах, где в мире творились большие глупости, как не у сострадательных? И что в мире причиняло большие страдания, как не глупости сострадательных?»
К Америке левые гуманисты относятся примерно так же, как к Израилю. По той же причине: большая, мощная, богатая, агрессивная. Антиамериканизм стал частью идеологии «пробудившейся» половины страны. Ему обучают в школах при помощи двух программ: «Проект 1619» и «Критическая расовая теория». Ненависть американцев к Америке — новый феномен. Такого острого неприятия ее истории, традиций, ценностей у ее граждан не было никогда. Мои студенты относились к своей стране спокойно, сдержанно, зорко следили за политикой правительства и протестовали, когда она их не устраивала. Мне нравился их скепсис, импонировало отсутствие патриотического пыла, подобного тому, который культивировало во мне родное советское государство. Оно продолжало свою воспитательную работу и после моего отъезда, в чем я наглядно убедился, когда в Оберлин приехала совершавшая тур по Америке группа комсомольцев — четверо парней из Омска и столько же девушек из Владимира. Сибиряки после почти двухсуточного перелета из Омска до Кливленда наотрез отказались от отдыха и начали потчевать нас водкой и армянским коньяком. При этом вовсю угощались сами, нисколечко не пьянея и не сбавляя энергии общения. Владимирские девочки тоже приложились, но быстро отсели в сторонку и устало, но с чувством затянули не знакомую мне песню:
...Заботится сердце, сердце волнуется,
Почтовый пакуется груз.
Мой адрес – не дом и не улица,
Мой адрес – Советский Союз...
Ничего себе адресок, – подумал я. – Сколько сил и нервов ушло у меня на то, чтобы избавиться от прописки в стране, жить в которой становилось все более неуютно и муторно. А эти не успели уехать – их уже назад тянет! Поучились бы у молодых американцев. Мое знакомство с ними началось осенью 1973 года, когда они проходили семестровый курс русского языка в Ленинградском университете. И выпить любили, и попеть под гитару или банджо. Пели смешные студенческие песни, негритянские спиричуэлс. И ни одной патриотической!
Когда мы с Лидой получили американское гражданство, то меньше всего ожидали, что наши юные скептики проявят к этому факту какой-либо интерес. Однако, проявили. После принятия присяги в соседнем городке Элирия мы вернулись в Оберлин, но в Русский дом попали только через час с лишним: наши друзья, ожидавшие нас у входа, возили нас по городу с какой-то не очень понятной целью. Все разъяснилось, когда мы, наконец, вернулись в Русский дом. Нас встретили его обитатели, принаряженные и торжественные, и ввели в гостиную, где стоял составленный ими из маленьких столов длиннющий стол, уставленный бутылками и закусками. Праздничный ужин. Сюрприз, который удался как нельзя лучше…
***
“Каждый год на мой день рождения моя мама дарит мне один и тот же подарок – клячу”. Так написала моя студентка Ева в сочинении на свободную тему. Та самая Ева Шапиро, которая через пару лет переведет на английский стихи Окуджавы для составленного мной двуязычного сборника его песен. Что ей дарит мама на самом деле, я вычислил довольно быстро. Открываю русско-английский словарь. Кляча ж. разг. Jade. Произносится “джейд”. Из англо-русского словаря узнаю, что Jade, кроме клячи, означает также шлюху, шельму, негодницу и, наконец, жадеит и нефрит. Все ясно. Ева ежегодно получает от мамы полудрагоценный камень.
В сочинениях моих студентов попадались и более трудные загадки. Их, само собой, приходилось разгадывать дольше, а над некоторыми я продолжаю размышлять и по сей день. Однажды я задал им прочитать “Человека в футляре” и написать (по-русски), что они думают о героях рассказа. Читаю их работы – и не верю своим глазам: авторам сочинений больше всех понравился… Беликов. Да, он странный, нелепый, ходит в калошах и с зонтиком, вечно молчит, всего боится. Ну и что? Ему бы посочувствовать, его бы пожалеть, а коллеги и знакомые вместо этого пытаются его изменить, переделать его личность, даже женить хотят! И вот –нечуткое, жестокое общество доводит несчастного учителя до гибели...
Позвольте, говорю я ребятам на ближайшем занятии: этот человечек в калошах и с зонтиком не такой уж безобидный, как вам кажется! Вот послушайте: он “держал в руках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да что гимназию? Весь город... Под влиянием таких людей, как Беликов, за последние десять – пятнадцать лет в нашем городе стали бояться всего. Бояться громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, бояться помогать бедным, учить грамоте...” Как вы можете симпатизировать такому человеку! А не только мы симпатизируем, – слышу в ответ. – Вот и рассказчик, учитель гимназии Буркин, говорит: “Мне даже его жалко стало”. Помните? Беликов увидел злую карикатуру на себя с надписью “Влюбленный антропос”. И проговорил: “Какие есть нехорошие, злые люди!.. и губы у него задрожали”. Вот тут-то его и пожалел Буркин. А вам разве его не жалко? Ну, жалко, отвечаю, но не так как вам. Потому что я знаю, как жили люди в России в конце 19-го века, когда Чехов написал свой рассказ, а вы – не знаете. Вам даже трудно себе представить эту жизнь, такую непохожую на вашу. А я, к тому же, приехал к вам из страны, где свободы еще меньше, чем в тогдашней России. Скажите, нелепый и странный Беликов, вечно боящийся как бы чего не вышло, мог бы запугать, скажем, наш Оберлин? Или соседний Акрон? Да ни за что! А тот провинциальный русский город он запугал до смерти. Почему? Да потому что его страхи падали на благодатную почву. Для меня Беликов воплощает запретительную сущность авторитарной власти.
По лицам моих оппонентов вижу, что они хотят понять меня – и не могут. Сочувствие к странным, одиноким, не вписывающимся в общество отщепенцам они всосали с молоком матери. К этим чудакам надо относиться терпимо и ни в коем случае не пытаться на них давить, тормошить, переделывать. У них есть священное право быть такими, какие они есть.
Куда движется наш корабль?
Как говорят психологи, люди, подобные чеховскому Беликову (и гоголевскому Башмачкину из «Шинели»), страдают тяжелой формой социофобии. В Америке они составляют 13 процентов населения. Я здесь встречал таких людей, но это были так называемые пассивные социофобы: они не представляли угрозу окружающим, не пытались навязать свою мизантропию и свои страхи обществу. Другое дело – мизантропы активные, да еще одержимые идеологией, познавшие свет «единственно верного учения». Этих мы видели в СССР на самых высоких постах и немало от них натерпелись.
Жалость к фрику, страдающему от своей социофобии, оказалась у моих студентов сильнее жалости к целому городу, у которого этот бедный и несчастный отнял свободу. Почему? Потому что свобода для этих милых ребят — как воздух, которым они дышат с рождения. Им не перекрывали кислород, не надевали намордник. Несвобода для них — нечто абстрактное, умозрительное. И, как результат, — ослабленный иммунитет к посягательствам на свободу, производимым под прикрытием демагогических лозунгов. Один из самых действенных требует введения equity, то есть полного равенства во всем, включая достигнутые результаты, в противовес equality — равенству перед законом и равенству исходных возможностей.
Читаю Григория Померанца:
«Одна из проблем, которую нельзя решить высокоточными ракетами, — миллиарды недорослей, недоучек, недоразвитков. Примитивные народы умели воспитывать своих мальчиков и девочек. Простая культура целиком влезала в одну голову, и в каждой голове были необходимые элементы этики и религии, а не только техническая информация. Культура была духовным и нравственным целым. Естественным примером этой цельности оставались отец с матерью. Сейчас они банкроты».
Итак. Отец и мать умели передавать своим детям основы этики, духовности, нравственности. Родители оставались для них примером, образцом. Так было веками. И что стало? «Сейчас они банкроты».
Прочел эти строки— и вспомнил Давида, одного из своих первых американских знакомых. Он появился в Оберлине в качестве молодого профессора экономики и стал одним из представителей «идеологического меньшинства»: подавляющее большинство наших преподавателей придерживались левых идей, увлекались марксизмом и симпатизировали покинутой мной стране. Давид был консерватором. Он довольно сносно говорил по-русски: как видно, этот язык еще не был забыт в его еврейской семье российского происхождения. «Да, — сказал он мне однажды, — я верю в консервативные ценности и говорю об этом тебе, своему единомышленнику. Но моим будущим детям я ни слова не скажу о моих убеждениях». «То есть как? — удивился я. — Почему?». «Потому что дети должны сами формировать свои взгляды. Без вмешательства родителей». «И ты не считаешь своим долгом помочь им сделать правильный выбор?» «Не считаю. Пойми, у нас свободное общество. В отличие от твоего бывшего, советского. Свобода выбора — наш важнейший принцип. И он распространяется на наших детей и на выбор ими своих убеждений».
Я не согласился с Давидом. И еще решительнее не соглашаюсь с ним сейчас, когда вирус самой махровой левизны поразил уже более половины молодой Америки. У многих из этих молодых адептов неомарксизма, сочувствоющх БЛМ, ненавидящих Израиль и кающихся за «преступления» своего отечества — консервативные родители. И это подсказывает мне следующий вывод: принцип родительского невмешательства и полной свободы в выборе взглядов, сформулированный Давидом 45 лет тому назад, имел и имеет в Америке весьма широкое распространение.
Интересно, что сказал бы по этому поводу мудрый Григорий Померанц. Наверное, повторил бы свой суровый диагноз о нынешних папах и мамах:
«Сейчас они банкроты».
Эпилог
Если бы профессор Алан Блум дожил до наших дней, он, возможно, писал бы сейчас сиквел к своему «Закрытию американского разума». И назвал бы его «Закрытие американского проекта». Порою кажется, что Америка прошла точку невозврата. Закроется ли окончательно великий американский эксперимент — выяснится в скором будущем, которое мне вряд ли суждено увидеть. Однако уроки истории и смутные предчувствия подсказывают мне неутешительный ответ в духе мудрой и грустной песенки Булата Окуджавы: «Былое нельзя воротить». Маловероятно, что эта страна когда-либо достигнет нового расцвета и снова станет свободной и раскованной, отрешится от идеологических заморочек, выбросит на помойку омерзительную политкорректность, покончит с цензурой и самоцензурой, избавится от своих неврозов и от постыдного страха ляпнуть какую-нибудь крамолу.
Громадный корабль, ведомый бесталанными троечниками при поддержке доброй половины пассажиров, движется в смертельно опасные воды. Не так-то просто будет выбраться ему оттуда живым и невредимым.
