По Объявлению

Декретный отпуск мой кончился, и мы стали искать няню.         

- Я звоню по объявлению.

   - Приезжай.

   - Как к вам ехать?

   - А где ты находишься?

   - В будке около парикмахерской.

   - На какой улице?

   - Не знаю.

   - Как ты туда попала?

   - От вокзала пришла. Парикмахерскую искала.

   - От какого вокзала?

   - На который приехала.

   - Откуда ты приехала?

   - Я-то? Из деревни.

   - Город какой-нибудь рядом есть?

   - Не.

   - А где на поезд села?

   - В Ярославле.

   - Иди назад к вокзалу, садись на метро...

Так в нашем доме появилась Дуська. После проведенного с ней короткого инструктажа я вышла на работу, а Дуська с годовалой Викой вышли гулять на улицу.

Это оказалась катастрофой для обороноспособности державы. Kраснощекая, полногрудая, цветущая шестнадцатилетняя Дуська мигом дезорганизовала работу Московского Военного Округа. Казалось, что в нашем дворе расквартирована военная часть, часовые которой несут неусыпную службу у нас в подъезде и под дверью. Телефон раскалялся от звонков:

          - Еву позовите.

          - Позовите Еву.

Отупев от родов, жизненных проблем и недосыпа, я не сразу сообразила, что Ева - это от Евдокии, элегантная аббревиатура нашей Дуськи.

          - Еву можно?

Еву было можно. Очень даже можно. Быстро овладев тайнами профессии, Дуська  умело гуляла с ребенком и с солдатами одновременно,  с толком используя дневное время, когда дома, кроме них с Викой, никого не было.

Кроме красоты и вкуса к жизни, у Дуськи была ещё вывезенная из деревни своеобразная лексика. Значащие слова тонули в море, мягко говоря, вводных.

          - Бери свою блядь и пойдем гулять, - вдохновенно рифмовала Дуська, указывая на Викину любимую куклу, и Вика долго была уверена, что кукла так и называется.

А ребенок, между прочим, уже начинал говорить.

Однажды к нам в гости пришел мальчик из очень интеллигентной семьи. Кудрявый, аккуратно причесанный, в белоснежной кружевной рубашечке с черным бантиком. Виктория из кожи вон лезла, чтобы понравиться этому принцу. Показывала свои сокровища:

           - Смотри, мне мама вчера подарила говорящую блядь!

Мама принца воскликнула:

   - У меня ужасная головная боль! - и больше мы их не видели...

Потом Дуська забеременела.

Надо сказать, что родители мои через такие испытания уже однажды проходили. Было это много лет назад, когда родилась моя старшая сестра Ляля. Ту девушку звали Нюра. Нюра гуляла с красноармейцем, в отличие от нашей Евы - с одним, но ведь и время было другое, пуританское.

- Нюр, ты с ним поосторожнее, - посоветовал папа.

- Да что Вы, Яков Львович, мы с ним уже два месяца встречаемся и только недавно познакомились! – успокоила Нюра.

Нюра, конечно, забеременела, а солдат сбежал. Нюра знала, где стоит его часть, пошла туда и узнала имя и почтовый адрес начальника. Нюра написала ему письмо.

Вскоре пришел ответ, но не от начальника, а от самого солдата.

- Дорогая Нюра, - писал солдат, - Вы написали товарищу начальнику , что я являюсь отцом Вашего зачатия...

    Как «отец нюриного зачатия» солдат себя не оправдал и «знакомство» с Нюрой категорически отрицал. С абортами тогда было сложно, и Нюра уехала рожать в деревню, а сестру мою Лялю отдали в ясли.

    Вооруженные этим опытом, родители мои предсказывали близкий конец нашей с Евой эпопеи, и он не заставил себя ждать.

    На семейном совете, состоявшемся при деятельном участии самой пострадавшей, решено было устроить Дуську на аборт, а потом немедленно отправить домой к маме, пусть присматривает за дочерью. Эта последняя часть протокола совершенно не входила в Дуськины планы и вызвала яростное сопротивление, но папа проявил твердость духа и, когда Дуська поправилась, сам отвез ее на вокзал и посадил в поезд.

Сколько раз потом я проклинала себя за наш отвратительный снобизм!

Потому что на смену Дуське пришла по объявлению настоящая ведьма. Высокая женщина лет шестидесяти, с довольно правильными чертами лица, которое почему-то казалось мне безобразным. Вскоре я разгадала тайну ее уродства: лицо безобразили свирепые глаза. Вика стала вздрагивать и плакать по ночам. Какое-то время мы терпели. Первым не выдержал дед:

- Эльвира Петровна, ребенок никогда не перестанет плакать, если на него так злобно кричать!

Реакция была совершенно неожиданной.

- Ага, я так и знала, что вы уже побывали в райкоме, сыщики! - оскалилась наша няня. Увидев полное недоумение на папином лице, осеклась, но было поздно. Папа  съездил в райком партии по месту ее прописки. Оказалось, что на склоне лет Эльвира Петровна круто поменяла место приложения сил: в няни она пришла из надзирательниц женских лагерей, откуда была изгнана с выговором по партийной линии за жестокое обращение с заключёнными...

Малютку Еву Моисеевну привез в наше отсутствие ее сын.

С Викой в это время сидела наша соседка, она-то их и впустила. Сын поставил в коридоре сундучок и исчез, не оставив никаких координат.

Вернувшись с работы, мы с Володей застали в нашей постели сладко спавшую крохотную седую старушку.

- Это - мне? - спросил восхищенный зрелищем Володя.

Старушку аккуратно разбудили.

- Ева Моисеевна, сколько Вам лет?- поинтересовалась я.

- Семьдесят пять, - сказала Ева Моисеевна.

- Она просто забыла , - прокомментировал мой отец. - Спроси, не помнит ли она Декабрьское Восстание на Сенатской Площади и не при ней ли отменили крепостное право?

Трогательно свернувшись калачиком, Ева Моисеевна целыми днями спала на двух составленных около телефона стульях, временами отвечая на звонки, о которых, впрочем, мгновенно забывала. Мы пустились на розыски ее сына. Каким-то чудом нам в конце концов удалось его найти - деталей не помню, но цепочка была длинная. Практичный сын потребовал выкуп - иначе забрать мать не соглашался. Мы были в восторге от простоты и изящества всей операции: на месяц избавившись от матери, он еще и заработал на этом деле, и, как видно по отточенности деталей, не впервые...

Нина Дмитриевна приглянулась нам сразу.

- Вешу ровно сто килограмм! – с гордостью сообщила она о своем выдающемся достоинстве.

- Толстая, значит, наверно, добрая, - с надеждой шепнул мне Володя, - давай возьмем!

К сожалению, очень скоро выяснилось, что ребенок лежит совершенно вне сферы интересов Нины Дмитриевны - основное внимание она сосредоточила на моем овдовевшем отце. Нина Дмитриевна всё живописала ему ужасы холостого и преимущества женатого существования.

- А физиология не нужна, можно и без физиологии, - объясняла папе Нина Дмитриевна, видимо, не очень уверенная в папиных возможностях.

- То-есть как это можно без физиологии! - возмутился папа, - без физиологии никак нельзя!

- Нет, если нельзя без физиологии, можно и с физиологией, -  быстро согласилась Нина Дмитриевна.

- Такое весомое счастье само в руки плывёт! - смеялся папа. - Жаль, что она не умеет варить кашу и жарить яичницу.

Потерпев матримониальное фиаско,  Нина Дмитриевна ушла сама. Она была симпатичная тетка, и хочется верить, что в конце концов она нашла любителя заниматься физиологией на голодный желудок...

Тетя Шура была гренадерского роста и говорила басом. Вечером первого дня, проведенного с тетей Шурой, Вика с нетерпением ожидала в корридоре у входной двери моего возвращения с работы:

             - Мама, ты в какого Бога веришь?

Огорошенная вопросом, я с ходу ответила

             - Ни в какого.

             - Как же так? - удивилась Вика.- Тетя Шура верит в русского Бога, я верю в еврейского, а ты в какого?

Спустя пару дней мы ужинали вечером на кухне, и тетя Шура все смотрела на Володю, а потом сказала мне своим густым басом:

             - Наташк! А твой муж, наверно, не еврей!

             - Почему Вы, Тетя Шура, так думаете?

             - А лицо такое, приятное!

Не вполне уверенные, что трехлетнему ребенку полезны такие этнические экскурсы, мы расстались с тетей Шурой, но история имела продолжение. Напротив нашей дачи стоял, да и сейчас стоит, дом Федосьи Парфенны; Федосья Парфенна жила там круглый год. В пору моего детства Парфенна носила прозвище «Это Самое», потому что испытывала большие трудности с выражением своих мыслей и объяснялась примерно так:

    - Вчера, это самое, на Фабричной, значит, клубника, это самое, крупная, это самое, и дешевая, значит.

На лето Парфенна сдавала свой дом, а сама перебиралась в сарайчик. В то лето у нее жила семья с мальчиком Викиного возраста; Вика с ним водилась. Однажды, вернувшись с работы, я застала Вику в очень дурном расположении духа.

             - Что случилось?

             - Я с бабушкой Парфенной больше не вожусь!

             - Почему?

             - Она пессимистка!

             - Парфенна?! Пессимистка?!

             - Да, пессимистка! Подумаешь тоже, евреев не любит! Может, она сама еврейка, а может даже, еще хуже!

Выяснилось, что утром сосед Вовка забежал сказать Вике, что больше играть с ней не будет, потому что бабушка Парфенна сказала ему, что Вика еврейка, а евреи плохие и с ними не следует водиться.

Меня поразил тогда не сам факт - что ж, дело привычное, мы ж с этим ежедневно, в электричках, в метро, в магазине, на улице – да нет, не факт - меня сразила каша в трехлетней Викулиной голове. Надо сказать, что такую же кашу я наблюдала потом и у Викиного однокашника Мишки Александрова, чистейших русских кровей, из старой русской аристократии, и, может поэтому, слегка грассировавшего. Зайдя за Викой в школу, я застала жестокую драку первоклассника Мишки Александрова с первоклассником Ромкой Бухаровым. Ромка, задыхаясь, колотил Мишку:

            - Еврей! Запинаешся! Эг не выговагиваешь! - выплевывал Ромка и попутно ругал Мишку матерно.

Мишка, не оставаясь в долгу, колотил Ромку, но при этом парировал с достоинством:

            - Ну и что, что еврей! Что, что еврей! Евреи умные! А захочу, в Израиль уеду!

К концу школы - да нет, конечно, гораздо раньше - все они уже прекрасно разбирались, кто есть кто...

Вот на какое длинное лирическое отступление подвигла меня наша короткая встреча с тетей Шурой...

Елизавета Алексеевна была когда-то инженером-химиком. Узнав, где я работаю, сказала:

- У меня есть кое-какие вопросы к Академику Гольданскому, по поводу Менделеевской Системы. Вы бы не могли устроить мне с ним свидание?

- По-моему, будет больше толку, если она будет ходить вместо тебя в Химфизику, а ты сидеть с Викой, - посоветовал папа. Он оказался прав. Потому что уже на следующий день вечером, вернувшись  с работы, я застала Володю и папу очень обеспокоенными. Елизавета Алексеевна спала.

- Когда мы пришли домой, она была какая-то очень странная, возбужденная, щеки горят, говорит нечленнораздельно, все время повторяет одни и те же слова, - доложил Володя. - Может, шиз?

- Вам не показалось? Вчера ведь была совершенно нормальная, даже с Гольданским хотела беседовать!

Утром все было в порядке. Но вечером все повторилось по вчерашнему сценарию. Мы терялись в догадках. Ах, нам бы поднять глаза на кухонный шкаф, где уже несколько месяцев зрела в пятилитровой бутыли чернорябиновая настойка! Володя над ней колдовал и никому не давал пробовать, дожидаясь одному ему ведомого срока. Но мы не подняли туда глаз. А через пару дней на кухню пришел очень рассерженный и расстроенный папа:

- Наташа, ты пила мой коньяк?

У папы была заповедная бутылка армянского коньяка из Шустовских погребов, чуть ли не столетней выдержки, преподнесенная ему Ереванским доктором, чью диссертацию он оппонировал. Папа этот коньяк даже не пил, а только нюхал и умилялся. И вот папа спрашивает:

- Наташа, ты пила мой коньяк?

Я просто одурела от этого вопроса. Папа прекрасно знал, что я уже много лет ничего не беру без спроса, а уж то, чем он так дорожит - тем более.

- Но у меня была полная бутылка, а теперь половина, - недоумевал папа. И тут дал удивительную промашку, простительную, пожалуй, только ученому-естествоиспытателю его ранга. Он принес карандаш по стеклу и сказал с угрозой:

• Хорошо, ставлю риску!

И с тем провел черточку по уровню коньяка в бутылке.

Надо ли говорить, что риска не понадобилась! На следующий день бутылка была пуста, как барабан, а Елизавета Алексеевна спала мертвецким сном в своей комнате, лежа частично на полу, частично на кровати, и благоухая чесноком. Папа не мог успокоиться:

- Такой коньяк закусывать чесноком! Нет, вы только подумайте, такой коньяк закусывать чесноком!

Папа не спал всю ночь -  всё дожидался, когда проснется Елизавета Алексеевна, и едва услышав шевеление в ее комнате, спросил:

- Елизавета Алексеевна, как Вы могли ТАКОЙ коньяк закусывать чесноком?!

- Какое Вам дело, чем я закусываю свой коньяк, - парировала Елизавета Алексеевна.

- Нет, мне совершенно безразлично, чем Вы закусываете СВОЙ, - отвечал, едва сдерживаясь, папа, - но мне не все равно, чем Вы закусываете МОЙ!

Я поняла, что пора вмешаться.

- Елизавета Алексеевна, мне кажется, наша встреча была ошибкой.

- Да, - согласилась Елизавета Алексеевна, - Вы мне несимпатичны.

Мы расстались. За проведенную в нашем доме неделю Елизавета Алексеевна осушила пятилитровую бутыль Володиной настойки и бутылку чудесного коньяка.

- Подумать только, и мы ей не симпатичны! - удивлялся папа.

И тут, наконец, нам улыбнулось счастье. У Счастья было лицо бабы Маши - маленькой, суетливой, доброй, заботливой и ворчливой. Словом, настоящей Няни.

- Викуля, принеси, пожалуйста, мячик, - просила я.

- За ним далеко итить. Я его туды положила, - отвечала Викуля, делая ударение на втором О, и показывала мне в книжке: это жароф, это бигамот, а это кенгура. И все мы были счастливы.

Баба Маша прожила у нас несколько лет, пока у нее в Ярославле не родился внук. Мы еще долго дружили. А Вика пошла, наконец, в детский сад.